Тучкова-Огарева Наталья Алексеевна (14 августа 1829, с. Яхонтово (Долгоруково), Инсарского уезда Пензенской губернии, ныне Иссинского района — 30 декабря 1913, с. Ст. Акшино Саранского уезда Пензенской губернии) — мемуаристка, дочь А.А. Тучкова.
О сложной, противоречивой личности Натальи Алексеевны и ее роли в жизни Герцена и Огарева написано немало. Биография Тучковой, искавшей свой путь к человеческому счастью, стремившейся изменить положение женщины в обществе и семье, в статьях и произведениях или на примере собственной жизни, оставляют двойственное впечатление.
Наталья Алексеевна была дочерью предводителя пензенского дворянства и участника декабрьских событий 1825 года Алексея Алексеевича Тучкова. Получила домашнее образование. Семнадцатилетняя Натали откликнулась на чувства тридцатитрехлетнего Николая Огарева. Но только через три года, в 1849 году после смерти первой супруги Огарева, они поженились. В 1856 году семья выехала в Лондон. Наталья Алексеевна Тучкова-Огарева в первую же неделю пребывания в Лондоне задумчиво сказала мужу: «Искандер такой талантливый, такой могучий. И в то же самое время совсем беззащитный, уязвимый!» И вот через несколько месяцев после приезда в Лондон жена призналась ему, что полюбила Герцена, хочет жить с ним вместе и готова взять на себя воспитание его детей.
С 1857 году Наталья Алексеевна стала гражданской женой Александра Герцена, воспитывала его детей. Натали Тучкова-Огарева не была до конца счастлива и с ним. Характер Тучковой, непростая модель семейного сосуществования слишком туго затянули узел личных обид. В 1869 году семейная «тайна», ставшая непереносимой пыткой для всех участников драмы, была официально открыта, и Тучкова получила фамилию Герцена, которую носила вплоть до ее отъезда на родину.
В 1876 году, похоронив на чужбине и Герцена, и их общую дочь Елизавету Огареву, она возвратилась на родину, где написала подробные — и во многом безжалостные к себе — мемуары. Тучкова сама характеризовала свои письма: «...в них видны и хорошие, и дурные мои стороны». Думая о судьбе этих писем, Тучкова, как всегда, была непоследовательна, то просила их сжечь («К чему после нашей смерти посторонним копаться в нашей жизни»), то тщательно удерживала эту последнюю связь с прошлым. Писала она много и подробно, исповедуясь, каясь, обвиняя себя и других, постоянно осознавая свою обязанность судьи-мемуариста, несомненно, наделенного предвзятостью, трагической страстью и литературным талантом: «Мне на роду написано причинять горе тем, кого я люблю». Даже великодушный, всепрощающий Огарев не мог не сказать своей бывшей жене: «Умоляю тебя, Натали, опомнись. Ты отравляешь хорошие жизни кругом себя: жизни людей, которые еще могли бы быть полезны; жизни детей, которые имеют все юное право на жизнь; жизнь твоего ребенка, которого ты не ведешь прямым путем, (а приучаешь к дерзостям, скачкам, капризам, себялюбивому нетерпенью)...». Герцен говорил с ней жестче: «...ты любишь быть несчастной и недостаточно любишь, чтоб другие были счастливы».
Из Лондона Наталья Алексеевна привезла ценнейший архив Герцена. Она следила, как Влас Дорошевич хлопотал о возвращении на родину трудов Искандера, и дожила до выхода в 1905 году в свет первого на родине герценовского семитомника. Наталья Алексеевна Тучкова-Огарева жила в Долгорукове и Ст. Акшино, в Саранске (1898—1901), Пензе (с 1901 несколько лет). Жертвовала книги в общественную библиотеку им. Лермонтова в Пензе: 554 тома в 1895—1896 годах и 447 томов в 1896—1897 годах.
Скончалась Наталья Алексеевна в 1913 году в возрасте восьмидесяти четырех лет, на двадцать восемь лет пережив Огарева и на тридцать пять — Герцена.
Благодарю за те мгновенья,
Когда я верил и любил.
Н. Огарев
Николаю Платоновичу Огареву (1813-1877) – литератору, революционеру и ближайшему сподвижнику Герцена – щемящее чувство любви было хорошо знакомо. Дважды в своей жизни он достигал, как ему представлялось, желанного идеала, но оба раза был жесточайше обманут. Пока, наконец, женщина, совсем, казалось бы, не соответствовавшая не только поэтическим представлениям о возвышенном и прекрасном, но и принятому в обществе стереотипу порядочности, принесла его измученной душе то, что в любом уголке планеты зовется простым человеческим счастьем...
Жажду любви - небесной и чистой - мятежный поэт и философ ощутил, по его собственному признанию, в пятнадцать лет. Через год юношеские грезы обрели вполне реальный облик воспитанницы Смольного института Машеньки Наумовой, но первая влюбленность (“...сближение было робко и застенчиво”) окончилась полным разочарованием. Машенька (дальняя и бедная родственница Огаревых) была старше Ника на четыре года (разница для их возраста огромная); вокруг нее уже роились ровесники-студенты. Потом она совсем молодой умерла от чахотки...
“Семнадцати лет, - признается Огарев вскоре, - я захотел обладать женщиною и обладал ею, без любви с обеих сторон - позорный торг между неопытным мальчиком и публичной девкой”. Его, как он уверял в те дни, “...не могла привлечь женщина, лишенная развитого ума, не носящая в себе любви к прекрасному и великому, чья любовь не возвышается до истинной любви, но есть лишь инстинкт, лишь предчувствие чего-то лучшего, чем она сама”. Это из письма, отправленного влюбленным невесте своей Марии Львовне Рославлевой - дочери обнищавшего саратовского помещика - в начале 1836 года.
Мария
Познакомились молодые в Пензе, куда - к месту жительства отца - был сослан мятежный поэт-вольнодумец. Горячее взаимное чувство вспыхнуло сразу же, и Огарев, уверенный, что любовь “...заключает в себе зерно освобождения человечества”, призвал любимую тоже посвятить себя этой борьбе. Сохранились документы (среди них - собственноручное письмо счастливой новобрачной Герцену), почти однозначно свидетельствующие, что Мария в те дни вполне разделяла взгляды мужа, его идеалы и привязанности...
Но прошло совсем немного времени, и отношение Марии Львовны к Огареву резко изменилось...
“...Вы три года добивались моей любви; вы делали все, чтобы привлечь мое внимание и возбудить мое чувство к вам, и, когда вы наконец достигли цели, вы медлите в нерешительности. Вы добились моей любви, - почему же вы не взяли меня?..”
Эти недоуменные и упрекающие строки - из ее письма приятелю своего мужа Ивану Павловичу Галахову. Отправлено оно 18 августа 1841 года. А чуть раньше в письме Огарева прочла она адресованные ей слова: “...Истинная любовь не надевает оков, но только симпатизирует со всеми движениями любимой души. От этого я благословляю Галахова за все минуты душевной симпатии, которые ты с ним проводила...”
Не станем выяснять какой стадии достиг сей роман, завязавшийся летом 1841 года за границей, - для нас это не так уж и важно. Заметим только, что Галахов (“... чтобы не увязнуть в пошлости, лжи и противоречиях”) потребовал от любимой женщины официально оставить богатого и знаменитого мужа. И вскоре Мария Львовна на модном итальянском курорте действительно рассталась с Огаревым - ...только, вовсе уже не из-за Галахова, а по зову художника Сократа Воробьева.
Муж продолжал исправно высылать неверной немалые деньги, по-прежнему писал ей нежные и заботливые письма (пусть теперь и не любящие, а всего лишь жалеющие)... Здесь уместно вспомнить, что вскоре после женитьбы Огарев получил в наследство огромное - почти миллионное состояние: в Пензенской губернии (а, может быть, и во всей России) не было более богатого помещика, чем его неожиданно скончавшийся отец. И сын-”революционист” тут же (да еще с передачей крестьянам всей земли и прощением немалых долгов!) отпустил на волю почти две тысячи душ крепостных. Полмиллиона рублей из отцовского состояния Николай Платонович тогда же даровал жене, просившей обеспечить ее на случай непредвиденных обстоятельств – например, его неожиданной кончины. Дело, правда, оформлено было так, будто Огарев тут же получил у нее эти деньги взаймы, обязавшись регулярно выплачивать годовые проценты. Которые Огарев и продолжал исправно переводить Марии Львовне...
Та же, ожидая ребенка от Воробьева, ставшего к тому времени богатым и модным художником-академиком, примчалась в Берлин к Огареву. И тот безоговорочно согласился признать ребенка своим... Мальчик родился мертвым (“без глаз и мозга”, как сообщал Огарев Герцену). Роженица же, оправившись от слабости и переживаний, послонялась по комнатам и, якобы для быстрой поправки здоровья, уехала в Италию. Где продолжала получать от брошенного мужа немалые деньги, требовательно напоминая о себе при случайных задержках... Огарев обеспечивал пенсией и ее отца, превратившегося к тому времени в приживальщика в доме дальнего родственника – пензенского губернатора Панчулидзева. Унаследовав от родителя тягу к спиртному, Мария Львовна тоже начала беспробудно пить...
Натали
Огарев же в то время страстно увлекся дочерью предводителя пензенского дворянства и участника декабрьских событий 1825 года Алексея Алексеевича Тучкова. Семнадцатилетняя Натали откликнулась на чувства тридцатитрехлетнего соседа, и Тучкову ничего не оставалось, как согласиться на брак младшей дочери с Огаревым. Лишь об одном просил он будущего зятя – венчаться немедленно... Для этого, однако, требовалось согласие Марии Львовны на развод. Та же, накрепко пристастившись к алкоголю, встретила предложение в штыки – несмотря на уговоры друзей, знакомых (знаменитого историка Тимофея Грановского, например) и даже своего сожителя Сократа Воробьева. Герцен в “Былом и думах” называет ее дикое упрямство “ревностью без любви”.
Официальный тесть Огарева Рославлев – запойный, но обычно безвредный старикашка - сочинил донос, где обращал внимание властей на впавшего в преступный разврат зятя. Тот, по его словам, бросив на водах больную жену, вступил в незаконную связь с дочерьми здешнего помещика Тучкова. Старшую - Елену - зять, якобы, уступил вскоре Николаю Сатину (“...также принадлежащему к секте коммунистов”), а сам переключился на младшую. Тучков же, как утверждалось в доносе, преспокойненько взирает на растление дочерей и многоженство совратителя...
Огарев был схвачен жандармами на дороге между Пензой и Симбирском, Тучков – в своем имении. Наталья Алексеевна всю жизнь потом гордилась, что сумела упрятать в чемодан и до обыска вынести самые опасные улики – несколько запрещенных книг. Дворянский предводитель на допросах держался с достоинством, поэт же вынужден был выкручиваться, ибо понимал, что стараниями Марии Львовны и ее отца вполне может угодить в тюрьму. Где он до ссылки в Пензу успел уже побывать... Выпутаться удалось обоим, и Огарев из кутузки привез Натали свежее стихотворение “Арестант”, ставшее потом народной солдатской песней:
“Ночь темна. Лови минуты!..”
В том же 1849 году Мария Львовна – не без поддержки наперсницы своей Авдотьи Панаевой, гражданской жены поэта Некрасова – затеялa против Николая Платоновича сутяжнический процесс, требуя денег, подаренных ей Огаревым в казавшийся ему счастливейшим медовый месяц. Ее, как это ни странно, поддержали Некрасов и Грановский. И Огарев, почти не сопротивляясь, выплатил требуемое сполна, хотя – срочно распродавая наследственные имения – оказался на грани разорения. Спасти кое-что удалось лишь формальным переводом части состояния на имя Николая Сатина – приятеля и будущего свояка (мужа старшей из дочерей А. А. Тучкова)... Весь проигранный капитал – обманом и посулами – прибрала к рукам Авдотья Панаева. Почти обезумевшей и одинокой (Сократ Воробьев давно бросил ее) подруге-пьянице Панаева выплачивала проценты совсем не так щедро и регулярно, как Огарев... Весной 1853 года Мария Львовна умерла, завещав Огареву толстую пачку писем, тоненькую - наличных денег и множество долгов. Основную долю своих же собственных средств ему пришлось потом долго отвоевывать у Панаевой. И хотя суд обязал Авдотью Яковлевну возвратить Огареву все наследство первой жены, он из-за своей беспредельной доверчивости почти ничего не получил. Зато его доверенные лица немало нажились на этом деле...
Тотчас же после известия о кончине Марии Львовны Огарев и Наталья Тучкова обвенчались. А через два года дотла сгорела принадлежавшая новобрачному Тальская писчебумажная фабрика - последняя реальная ценность из недавно еще миллионного состояния. Многие уверяли, что подожгли ее сами крестьяне, не понимавшие введенную странным барином систему оплаты вольнонаемного труда и боявшиеся ее...
Осенью 1855 года Огаревы получили разрешение выехать за границу. Вернуться на родину Николаю Платоновичу уже не было суждено. По пути в Лондон, где их ожидал Герцен (друзья не виделись десять лет), супруги ненадолго задержались в Ницце – там встретился им знакомый уже нам Галахов, с которым Огарев сохранил приятельские отношения...
Ник с Натали поселились в Лондоне в двухэтажном домике Искандера. Уже в первый вечер Александр Иванович поведал лучшему другу подробности постигшей его семейной драмы, с гневом подчеркнув, что совращать и уводить жен приятелей – предел низости...
- Ну ладно еще – просто знакомую, любовницу или даже невесту друга! - метал он молнии в немецкого поэта-романтика Георга Гервега, обнажая сердечную рану, нанесенную ему изменой жены.
Наталья Александровна Герцен (урожденная Захарьина) увлеклась Гервегом – автором возвышенных стихов о величии души, самопожертвовании и справедливости – почувствовав, что тот, в отличие от сильного и уверенного в себе Искандера, почти болезненно нуждается в ее опеке и душевном тепле... Энергичными мерами Герцену удалось вернуть жену домой; он заставил ее перебороть наваждение. Вновь сблизила супругов и произошедшая в ноябре 1851 года трагедия: на пути из России пароход, на котором плыли их восьмилетний сын Николай и мать Герцена, затонул у Гиерских островов вместе с пассажирами. А совсем скоро – 2 мая 1852 года, на третий день после рождения сына Владимира (прожившего всего сутки) – Наталья Александровна умерла на руках мужа, простившего ей измену. В предсмертной горячке жена Герцена повторяла имя своей любимой подруги Натали Тучковой-Огаревой, намереваясь поручить той воспитание осиротевших детей: тринадцатилетнего сына и двух дочерей - восьми и четырех лет...
Летом 1852 года овдовевший Искандер покинул Ниццу и поселился в Лондоне, где приступил к работе над мемуарами, начав именно с рассказа о своей семейной драме. Через три с половиной года, как мы уже знаем, к нему приехали супруги Огаревы. И предсмертное желание (или предчувствие?) Натальи Герцен вскоре сбылось...
Наталья Алексеевна Тучкова-Огарева в первую же неделю пребывания в Лондоне задумчиво сказала мужу:
- Искандер такой талантливый, такой могучий. И в то же самое время совсем беззащитный, уязвимый!
На похолодевшего Огарева немедленно нахлынули воспоминания о днях, когда его первая жена увлекалась другими мужчинами - то Галаховым, то художником Воробьевым. Предчувствие не обмануло поэта. Хотя совсем еще недавно Натали шептала ему:
- Ник! Как жаль, что мне придется умереть молодой! Ты ведь старше меня почти на семнадцать лет и, значит, умрешь раньше... А я без тебя не смогу прожить и дня.
И вот через несколько месяцев после приезда в Лондон жена призналась ему, что полюбила Герцена, хочет жить с ним вместе и готова взять на себя воспитание его детей. Объяснение было тяжелым. Натали рыдала, билась в истерике, принималась обвинять Огарева в черствости и безразличии, в том, что он в глубине души рад возможности отвязаться от нее и освободиться.
А он умолял только об одном – не торопиться. На что она не согласилась. Герцен тоже запамятовал собственные сентенции о женах друзей, на которых порядочному человеку не подобает покушаться...
Когда теперь Искандер, прерывая правку очередной статьи друга об освобождении крестьян для “Колокола”, с виноватыми глазами пытался объясниться с ним и иногда даже плакал, Огарев твердо отвечал, что не намерен из-за личных трудностей заваливать дело всей их жизни - создание Вольной русской печати...
Окружение Герцена и Огарева долго не догадывалось о происходящей меж ними драме. Не только приезжавшие из России братья Серно-Соловьевичи, но и друзья-лондонцы, когда видели Натали чем-нибудь расстроенной, принимались упрекать в черствости Николая Платоновича, а вовсе не Искандера – фактического отца маленькой Лизы Огаревой...
Мэри
Огарев вечерами теперь частенько бесцельно бродил по огромному туманному Лондону. Озябший, забрел он как-то на Пикадилли в полупустой паб. И подсел там с бокалом пенящегося карлинга к молодой англичанке, поджидавшей случайных мужчин... С этой обладательницей огромных выразительных глаз Огарев не расставался потом до смертного своего часа.
У Мэри Сатерленд был пятилетний сын Генри, а муж исчез, нанявшись матросом на торговое судно... И бедной женщине не осталось ничего, кроме как освоить древнейшую на земле профессию. Но теперь - со счастливейшего для нее дня встречи с Огаревым – она если и появлялась в увеселительных и питейных заведениях, то только в сопровождении седобородого русского джентльмена – респектабельного и совсем еще не старого...
При первой же встрече Огарев поведал случайной подруге о пережитом все.
- Бедный, - искренне ужаснулась Мэри.
Огарев же в ту ночь в ее убогой каморке впервые за последний год спокойно и безмятежно уснул... Перепуганный длительным исчезновением друга Герцен решил утром, что тот утопился в Темзе. И порывался уже начать поиски тела... А вернувшийся Ник сам заговорил с ним о давно наболевшем. И заявил, что не только не обижен и ни о чем не сожалеет, но и – с сегодняшнего дня! – даже весьма рад недавнему повороту в своей личной жизни...
Доброй и понятливой англичанке Огарев неоднократно принимался потом объяснять, почему он и его друзья живут не в России, а в ее стране, за что и против кого борются... Мэри Сатерленд, ничего прежде не знавшая о далекой родине любимого человека, выслушивала его объяснения очень внимательно.
- Если такие, как ты, враги режиму в вашей стране, значит, там творится много неладного! - сокрушенно повторяла она.
Сострадание к судьбе женщины и ее ребенка, оказавшихся на дне жизни (как говорят сегодня - “в зоне риска”), быстро переросло у Огарева в стойкую привязанность. Он полюбил Мэри, а не просто не захотел, как утверждает сам в одном из писем, “... завершить последний акт своей трагикомической жизни аристократической подлостью”. Огарев вскоре подыскал отдельную квартиру, где и поселился вместе с Мэри Сатерленд и ее сыном. В их общем доме бывали Михаил Бакунин, Петр Лавров и другие русские гости.
Обретя долгожданный душевный покой, поэт засел за рабочий стол. Он завершил множество задуманных прежде произведений, в том числе – поэму “Ночь”, посвященную Герцену и бывшей своей Натали... Написал и воспоминания, где был беспощаден к себе, но бесконечно добр ко всем, кто встречался на его пути - даже к пензенскому губернатору-взяточнику Панчулидзеву. Теплые слова нашлись у Огарева и для Марии Львовны, хотя он и не пытался скрыть, что “...ее влекло к пустой светскости и к пустым удовольствиям... Углубление в христианское покаяние ей не нравилось не из убеждения, а потому, что это скучно; сосредоточенность она принимала за апатию и скучала; и, естественно, чем больше скучала, тем больше искала развлечений”.
Герцен же в “Былом и думах” если и упоминает Наталью Тучкову-Огареву, то отнюдь не в связи с собой. Зато о собственной семейной драме повествует подробно, не жалея черной краски для соперника и обольстителя. Георг Гервег предстает перед читателем безвольным эгоистом и сладострастником, корыстолюбцем, раздувшимся немецким ничтожеством...
Натали Тучкова-Огарева не была до конца счастлива и с Искандером. (“Нет больших тиранов, - упрекал его за это Огарев, - чем борцы за народное счастье”)... В 1876 году, похоронив на чужбине и Герцена, и их общую дочь Елизавету Огареву (в семнадцать лет девушка наложила на себя руки), она возвратилась на родину, где написала подробные - и во многом безжалостные к себе - мемуары. Она восхищенно следила, как блистательный Влас Дорошевич патетически хлопотал о возвращении на родину трудов Искандера, и дожила до выхода в 1905 году в свет первого на родине герценовского семитомника. Скончалась Наталья Алексеевна в 1913 году в возрасте восьмидесяти четырех лет, на двадцать восемь лет пережив Огарева и на тридцать пять – Герцена.
Известно, что она как-то нагрянула к Огареву и в истерической манере, ставшей для нее привычной, принялась за что-то упрекать и чего-то требовать. Когда же она плохо отозвалась о Мэри, Огарев решительно выставил бывшую жену за дверь. Это была их последняя встреча...
О Мэри Сатерленд мемуаристы рассказывают совсем немного, словно бы стыдясь заметить миловидную дочь Альбиона со столь непочтенным прошлым... Герцен же и не пытался скрыть свою антипатию к “падшей женщине”.
Мэри Сатерленд и ее сын Генри, тем не менее, повсюду теперь сопровождали Огарева: весной 1865 года они тоже уехали в Женеву, когда Герцен перевел туда “Колокол” и “Полярную звезду”, затем вернулись в Англию – в лондонское предместье Гринвич. Последние годы жизни Огарев беспрерывно и тяжело болел, и Мэри всячески пеклась о нем.
В 1877 году Мэри и Генри схоронили обожаемого мужа и отчима на гринвичском протестантском кладбище, прикрыв глазницы медными русскими пятаками, специально сохраненными для этого. Были эти монеты единственным, что осталось от несметного некогда богатства пензенского помещика Платона Богдановича Огарева, завещанного им сыну – романтику, бессеребреннику, идеалисту, неспроста прозванному друзьями “директором совести”.
“...Горячее, привязчивое, честное сердце. Он верил во все и во всех, а жизнь во всем обманула его. Он не блистал, как друг его Александр... Скромный, тихий, кроткий, любящий, он нигде не выдвигался, а, напротив, всегда стушевывался и не искал славы, - так, узнав о кончине Огарева, записала в своем дневнике Татьяна Пассек, кузина Искандера и дальняя родственница Ника, жена их университетского приятеля. - Сердце, которое перестало теперь биться, было золотое...” Татьяна Петровна, гостившая у друзей в Лондоне и Женеве, - единственная, пожалуй, у кого нашлось в адрес Мэри Сатерленд несколько теплых слов...
В марте 1966 года прах Огарева, перевезенный из Англии в Москву, был захоронен на Новодевичьем кладбище. Теперь могила Огарева недалеко от Воробьевых гор, где летом 1827 года он юношей вместе с Герценом принес свою знаменитую клятву... А на кладбище в Гринвиче автору, побывавшему там в начале 1999 года, не удалось отыскать хоть какой-нибудь след прежней могилы русского поэта. _________________ Основной форум "ДЕКАБРИСТЫ" : http://d1825.ru/
Cовсем юными они начали мечтать о свободе и революции. Еще мальчишками Александр Герцен, будущий писатель, философ, и Николай Огарев, ставший поэтом и публицистом, поклялись друг другу в вечной дружбе и верности идеалам справедливости. Ради верности этой клятве один из них поступился личным счастьем и простил другу то, что тот увел у него любимую женщину.
Они познакомились еще совсем мальчишками, в гостях у общего родственника, дальнего дядюшки. Саше едва исполнилось 12, а Коля был на год старше. Их воображение тогда занимали события на Сенатской площади. Они поклялись продолжить дело декабристов. Вместе поступили в Московский университет, там же организовали студенческий революционный кружок. А в 1834 году их арестовали. Тюрьма, ссылка в Пермь, потом в Вятку. А перед отправкой в ссылку 23-летнего Сашу в тюрьме навестила матушка вместе с кузиной Наташей Захарьиной. Девушка обливалась слезами. «Не забывай сестру!» – умоляла она Александра. Наталья уже давно не чаяла души в двоюродном брате, тайно страдала, не решаясь открыться. Каждый день она писала ему письма, полные нежности и заботы. Впрочем, Саша поначалу даже не понимал, в чем дело.
В ссылку молодой революционер приехал с мешком папиных денег и модным гардеробом. Его разлучили с верным другом Николаем, но зато через несколько месяцев сюда же направили другого единомышленника – архитектора Витберга. Вдвоем стало веселее отбывать срок. Они поселились в доме купца Мамаева. Их квартира порой превращалась в холостяцкий вертеп. У них не переводилось французское игристое вино, сюда захаживали молоденькие жены местных чиновников. С одной из них, Прасковьей Медведевой, у Александра закрутился бурный роман. И тут надо же такому случиться – Параша овдовела и потребовала на ней жениться. Но вот беда – он-то ее не любил! В тайных мечтаниях ему являлась Наташенька, кузина. «Божество мое! Ангел! Каждое слово, каждую минуту вспоминаю я. Когда ж, когда ж прижму я тебя к моему сердцу?
Когда отдохну от этой бури?» – писал он девушке. Герцен изо всех сил пытался отвязаться от назойливой вдовы. Cкандала удалось избежать – его спас перевод во Владимир. Переписка с Наташей становилась все более страстной. В одном из писем он сделал любимой предложение выйти за него замуж. И однажды тайно, ночью, посетил избранницу в Москве.
Родственникам такой поворот событий по душе не пришелся. Тетка, на воспитании которой находилась Наталья, заявила, что не позволит ей выйти замуж за «каторжника». Оставалось одно – похитить невесту. Так Герцен и поступил. Наташу привезли на Рогожскую заставу, где ее ждал Александр. А вечером следующего дня священник в маленькой церквушке благословил их брак. Через полгода после обручения у них родился первенец – Сашенька. Вскоре с Герцена сняли опалу, ему позволили въезд в обе столицы. Его даже прочили в вице-губернаторы. Но это продолжалось недолго. Интерес к государственной службе у Герцена быстро пропал. Его снова уличили в вольнодумии и выслали из Питера в Москву. А тут опять дружеские попойки до утра. Однажды он согрешил с горничной Катериной. В это время Наташа была беременна в очередной раз. Александр каялся в душе и не хотел продолжать случайную связь.
Отправленная в отставку любовница назло барину призналась его жене в своем коварстве. Для Натальи это был страшный удар. Родившийся вскоре сын Иван прожил всего пять дней. Супруг как мог заглаживал грех. О расставании не могло быть и речи. Наташа умела прощать. Она родила мужу дочь Тату. Но все же их семью будто преследовал злой рок: родившаяся через год дочь Лиза умерла в младенчестве. К тому же у Наташи доктора обнаружили серьезное заболевание сердца. Семья переезжает в Европу и оседает в Швейцарии.
И тут ее ожидает серьезное испытание. В их доме появляется немецкий поэт Георг Гервег. Красавец-мужчина был женат на богатой, но весьма некрасивой особе по имени Эмма. Но к моменту знакомства с четой Герценов состояние его жены стало иссякать. А русский писатель производил впечатление весьма обеспеченного человека. В общем, Георг принялся оказывать знаки внимания Наталье и помогать ее супругу в делах. Для удобства он даже поселился с Эммой в одном доме. Георгу удалось обаять Наталью.
Увлеченный революционными идеями Герцен не понял сначала намерений Гервега. А между тем Эмма вовсю участвовала в интрижках неверного супруга – она даже передавала сопернице любовные письма и была согласна на все, лишь бы ее муж имел возможность жить на широкую ногу. Ведь Герцен оплачивал Георгу портных, приглашал ужинать в дорогих ресторанах. Да и Наталью вполне устраивала «жизнь втроем». Но Гервег стал требовать ее развода с мужем. Ведь он понимал, что благородный и богатый русский не оставит бывшую жену без средств к существованию, а значит, и его.
Наталья не решалась на этот шаг. Тогда коварный любовник принялся за шантаж, он грозился зарезаться на глазах Герцена.
Вся трагикомедия разрешилась сама собой, когда Герцен оплатил долги Гервегов и дал им денег на дорогу в Италию…
И снова посыпались удары безжалостной судьбы. На затонувшем пароходе погибли мать Герцена и его с Натальей сын – Коля. А тут еще и врачи заявили, что у Наташи совсем плохо со здоровьем. Вскоре она рожает недоношенного сына, который, не прожив суток, погибает. А через несколько месяцев умирает и сама Наталья. Заботу о своих детях она завещает Наталье Огаревой-Тучковой, супруге Николая Огарева. Женщин связывала трогательная дружба.
Огарев приезжает к другу в Лондон, куда Герцен переселился с детьми. А через год Наталья Тучкова-Огарева и Александр становятся гражданскими мужем и женой. Огарев не мешал этому скоропалительному роману. Он безропотно нес свой крест, оставаясь верным юношеской клятве. Николай даже поселился в одном доме с предавшими его женой и другом.
Наталья Алексеевна родила от Герцена дочь Лизу, а затем сыновей-близнецов. Отцом детей формально числился Огарев. Но счастливой семейной жизни у Герцена с новой женой не получилось. Она так и не смогла наладить отношения с его старшими детьми. Тяжелым ударом для супругов стала смерть близняшек. Эта трагедия не объединила их, а, наоборот, развела по разные стороны. Наталья, взяв с собой дочь Лизу, уехала из дому и путешествовала по Европе. А вот с Огаревым Герцен продолжал поддерживать теплые дружеские отношения и жить вместе неразлучно до своей смерти. Вот что он писал детям: «Во всем мире у вас нет ближе лица, как Огарев, – вы должны в нем видеть связь, семью, второго отца. Это моя первая заповедь. Где бы вы ни были, случайно, средоточие вас всех – дом Огарева…» В январе 1870 года Александр Иванович умер от воспаления легких в Париже. Николай был для его детей опорой до последних дней. _________________ Основной форум "ДЕКАБРИСТЫ" : http://d1825.ru/
Трагедию 1825 года - разгром декабристского движения и казнь пятерых его вождей - Огарев, как и Лермонтов, пережил, будучи подростком.
Аристократия отвернулась от "политики" и малодушно заглушала звуками бальной музыки всякое напоминание о том, что сделал император Николай с ее лучшими сынами. Огарев, как и Лермонтов, с ранней юности исполнился презрения к своему классу.
Эти два имени поставлены здесь рядом не случайно: Лермонтов и Огарев были родственны в страстной трагичности своих размышлений о судьбах России, лермонтовское творческое начало лежит в основе и поэзии Огарева.
Наряду с Лермонтовым сильное воздействие на Огарева оказал поэт-декабрист Рылеев, вся жизнь которого была для него примером.
Рылеев был мне первым светом...
Отец! по духу мне родной -
Твое названье в мире этом
Мне стало доблестным заветом
И путеводною звездой.
Однако Огарев не был подражателем ни Лермонтова, ни Рылеева, так как он сам был слишком своеобразной и значительной личностью и сумел найти свою дорогу.
Наиболее проницательно охарактеризовал Огарева один из его современников поэт Аполлон Григорьев: "Огарев - поэт действительно по преимуществу, в самом прямом смысле слова, с тою искренностью чувства, с тою глубиною мотивов, которые сообщаются всякому читающему его, поэт сердечной тоски, не той тоски а lа Гейне, которая у некоторых звучит чем-то
неприятно-фальшивым и приторно-принужденным, - не той тоски а lа Лермонтов, которая так страшна у Лермонтова и так жалка у его подражателей... нет! Не такой тоски поэт Огарев: его тоска - тоска сердца, бесконечно нежного, бесконечно способного любить и верить - и разбитого противоречиями действительности". Называя стихи Огарева "искренними песнями эпохи", Аполлон Григорьев подчеркивает их "неотразимое обаяние", хотя и замечает, что написаны они "часто даже с замечательным пренебрежением к форме".
Стихи Огарева замечены были сразу, после первых же публикаций. О нем писали Белинский, Боткин, Дружинин и другие критики.
Как и всякое значительное явление в литературе, поэзия Огарева не поддается однозначным определениям - "чистый" ли он лирик или "поэт-гражданин". Своеобразие поэзии Огарева в том, что в ней слились "чистая", личная лирика и лирика сомнения, протеста, отрицания. Если не говорить о прямолинейно-публицистических стихах Огарева, которые по своей сути примыкают к его социально-экономическим статьям и прокламациям (поэтически эти стихи не всегда удачны, хотя они и сыграли свою роль в революционной пропаганде), то почти невозможно разграничить его интимную и гражданскую поэзию. Одно и то же стихотворение, одна и та же поэма у Огарева почти, как правило, содержат обе эти стороны. Это сделало гражданственность поэзии Огарева удивительно поэтичной: вот здесь Огарев дал русской поэзии урок подлинно поэтической гражданственности, и урок этот действен и для нашего времени.
Что же касается тонко подмеченного Григорьевым огаревского "замечательного пренебрежения к форме" - то это та обманчивая простота, в которой есть какое-то таинственное, скрытое, гипнотически притягивающее мастерство. Можно отметить, что позднее секретом подобной простоты формы владел Надсон - при всем несходстве этих поэтов, - для которого Огарев был образцом во многих отношениях. Огарев занял свое прочное и определенное место в русской поэзии 1840 - 1850-х годов, его творчество находило отзвук в душе нескольких поколений русской интеллигенции и до сих пор не утратило своего обаяния, своей значимости.
* * *
Об Огареве долгое время ходила легенда как о "тусклом спутнике блестящего Герцена". Сейчас же стало очевидным, насколько значительна личность Огарева не только как революционера-патриота, но и как поэта.
Общим местом было и представление о Герцене и Огареве как о друзьях, не знавших разногласий. Путь у них, конечно, был один - к социальной революции в России, но методы борьбы не всегда были одинаковы.
Они были непохожи: Герцен - подвижный, горячий, находчивый в беседе, Огарев - меланхоличный, застенчивый и немногословный. Но удивительно, что уже в отрочестве они почувствовали такую душевную общность, которая соединила их на всю жизнь. Клятве, которую дали они друг другу на Воробьевых горах, они остались верны навсегда.
В юности они читали одни и те же книги и уже тогда знали, чего хотят: продолжать дело декабристов. Конечно, у них тогда не было определенной программы действий - были только страстное желание бороться с самодержавием и готовность погибнуть.
"Я не могу забыть первые впечатления, - писал Огарев, - которые сильно затронули меня... Это чтение Шиллера и Руссо и 14-е декабря. Под этими тремя влияниями, очень родственными между собою, совершился наш переход из детства в отрочество".
Огарев читает "Общественный договор" Руссо. Пафосом борьбы и справедливости волновали его герои трагедий Шиллера - Карл Моор, маркиз Поза, Фиеско. В 12 - 14 лет Огарев прочитал множество запрещенных сочинений русских писателей, в том числе Пушкина и Вяземского, поэму Рылеева "Войнаровский", которую переписала для него его воспитательница Анна Егоровна Горсеттер, находившаяся под влиянием декабристских идей. "Ей я обязан если не пониманием, то первым чувством человеческого и гражданского благородства", - вспоминал поэт.
Огарев готовился к будущей революционной деятельности очень серьезно, - он изучал философию, экономику, историю, делал химические опыты, занимался медициной, математикой, механикой, физикой. С 1830 года он посещает лекции физико-математического и словесного отделений Московского университета.
В 1832 году он был зачислен на нравственно-политическое отделение (так назывался тогда юридический факультет). В эти годы в Московском университете учились Герцен, Белинский, Лермонтов, Станкевич, Гончаров, Тургенев, Сатин, Грановский. Свободомыслие было в традициях университета, и за это Николай I не любил его.
В 1826 году им был сдан в солдаты за поэму "Сашка" студент Александр Полежаев.
В 1827 году подверглись аресту члены тайного студенческого общества братьев Критских.
В 1831 году разгромлен был подобный же кружок, руководимый студентом Сунгуровым. Огарев организовал сбор средств в помощь сунгуровцам и сам отвез собранные деньги арестованным. В марте 1833 года Огарев приехал на этапный пункт проститься с Сунгуровым и его друзьями, отправляемыми в ссылку. После этого за Огаревым был установлен секретный полицейский надзор. Тем временем вокруг Герцена и Огарева собиралось новое общество свободомыслящих.
"Мы мечтали о том, как начать в России новый союз по образцу декабристов, и самую науку считали средством", - вспоминал Герцен.
К этому периоду относятся первые сохранившиеся стихи Огарева. В них отразились высокие идеалы, презрение к бездумно живущим, тоска по истине.
Все это было созвучно последекабрьскому времени. "Поэзия возвысила меня до великих истин. Она - моя философия и политика", - писал Огарев летом 1833 года. Полицейский режим рано разглядел в Огареве своего врага, понял смысл его "отрицаний", - он попал в разряд лиц, "обращающих на себя внимание образом мыслей своих". В 1834 году он был арестован за "пение дерзких песен" и за переписку с Герценом, "наполненную свободомыслия"; его продержали в тюрьме восемь месяцев. В 1835 году они оба были отправлены в ссылку. В Пензе, где Огарев должен был находиться под надзором своего собственного отца, старого отставного служаки, обстановка сложилась невыносимая.
Огарев пишет об отце Герцену: "Я сказал ему: я поэт, а он назвал меня безумным, он назвал бреднями то, чем дышу я". _________________ Основной форум "ДЕКАБРИСТЫ" : http://d1825.ru/
Захолустная жизнь давит молодого поэта, но он пишет стихи, мечтает о том, как после ссылки будет издавать в Москве общедоступный журнал ("В читателе русском нужно пробудить то, что может возвысить его"), работает над большим философским трактатом, начинает то роман, то драму, задумывает теоретические музыкальные статьи, биографию Рубенса.
В 1836 году Огарев женился на Марии Львовне Рославлевой, дочери бедного дворянина и племяннице пензенского губернатора Панчулидзева. Огарев мечтал о верной спутнице жизни, разделяющей его идеи, каковой поначалу и показалась ему Мария Львовна, но его постигло разочарование: она вышла замуж только затем, чтобы вырваться из-под ненавистной ей опеки дяди-губернатора. Вскоре - после смерти отца - Огарев оказался наследником нескольких десятков тысяч десятин земли и леса, богатейших поместий с четырьмя тысячами душ крепостных. Он немедленно принялся разрабатывать план освобождения своих крепостных и организации крестьянских общин и отчасти его осуществил, отпустив на волю 1800 крестьян рязанского села Белоомут, "Неужели же я должен отказаться от моих планов, - писал он жене в ответ на ее упреки, - благородных, гуманных, честных, для того, чтоб развлекаться всю жизнь?"
Жизнь в ссылке, нелады с женой обострили давнюю болезнь Огарева (он с детства страдал эпилепсией). Летом 1838 года ему удалось получить у губернатора разрешение на поездку для лечения на кавказские минеральные воды. Панчулидзев разрешил, предварительно "заняв" у Огарева крупную сумму денег. В Пятигорске Огарев нашел больного Сатина, университетского своего товарища, который познакомил его с переведенными на Кавказ из Сибири декабристами А. И. Одоевским, Н. И. Лорером, В. Н. Лихаревым и М. А. Назимовым.
"Встреча с Одоевским и декабристами возбудила все мои симпатии до состояния какой-то восторженности, - писал Огарев. - Я стоял лицом к лицу с нашими мучениками, я - идущий по их дороге, я - обрекающий себя на ту же участь".
В 1839 году Огарев добился перевода в Москву. Там он застал Герцена, незадолго перед тем также вернувшегося из ссылки. В доме Огарева у Никитских ворот стали собираться писатели, критики, ученые, деятели искусства. Встречи проходили в жарких спорах. Осенью этого года Огарев познакомился с Белинским, который тогда находился под влиянием идеи Гегеля - "всё действительное разумно" (включая в это "действительное" и существующие общественно-политические порядки) - и проповедовал "примирение с действительностью". В значительной мере благодаря Огареву и Герцену Белинский преодолел свои заблуждения.
В бурной и живой московской обстановке Огарев много и напряженно пишет. Среди них такое новаторское, как "Деревенский сторож", написанное в преднекрасовском стиле. Создает поэмы "Дон" и "Царица моря". Наиболее значительны из написанного в это время - две части поэмы "Юмор", сразу же разошедшейся в списках и получившей огромную популярность. В ней Огарев повествует о своем поколении, о жизни тогдашнего русского общества, выражает революционные взгляды. Поэма полна личных переживаний, мягкой иронии, даже тоски. В ней нет выдуманного героя - поэт пишет о себе. Нет в ней и сюжета - она вся состоит как бы из лирических отступлений, напоминая отчасти пушкинского "Евгения Онегина". О напечатании поэмы в России не могло быть и речи - лишь через полтора десятилетия она будет издана в Лондоне.
В майском номере "Отечественных записок" за 1840 год были напечатаны стихотворения Огарева "Старый дом" и "Кремль", - это было его первое выступление в печати. В августе "Литературная газета" Краевского опубликовала его переводы из Гейне. В октябре Огарев снова выступил в "Отечественных записках" - с упомянутым уже стихотворением "Деревенский сторож" - и стал постоянным автором журнала, в котором в эти же годы печатался и Лермонтов. _________________ Основной форум "ДЕКАБРИСТЫ" : http://d1825.ru/
В 1841 году Огарев добивается разрешения и выезжает для лечения за границу. Он побывал в Германии, Швейцарии и Италии, где осматривает города, музеи, посещает театры. Он ведет переписку с друзьями, особенно с Герценом.
Письма его полны размышлений, планов, рассказов о виденном - в них так и кипит его деятельная душа. Стихи Огарева этого времени - все о России; он с особенной остротою понял, что "слишком слит с родным воздухом".
Пока Огарев путешествовал, в русской периодике было напечатано более сорока его стихотворений. Ко времени своего возвращения в Россию он уже успел занять определенное место в русской поэзии. "Вероятно, читатели "Отечественных записок" обратили внимание на стихотворения г. Огарева, отличающиеся внутреннею меланхолическою музыкальностию, - писал Белинский, - все эти пьесы почерпнуты из столь глубокого, хотя и тихого чувства, что часто, не обнаруживая в себе прямой и определенной мысли, они погружают душу именно в невыразимое ощущение того чувства, которого сами они только как бы невольные отзвуки, выброшенные переполнившимся волнением". Герцен восклицает: "Сколько реализма в его поэзии и сколько поэзии в его реализме!" Не противореча Белинскому, Герцен внес в его оценку поэзии Огарева существенную поправку: он указал не только на реализм в смысле бытовой правды - "преднекрасовский", - но и на реализм психологический.
Мысль Герцена подтвердил Чернышевский: "Действительно, таковы были люди, тип которых отразился в поэзии г. Огарева, одного из них". Огарев со всею искренностью и правдивостью писал "о себе", и все же в его поэзии предстает некое типическое лицо. Эпоха, люди этой эпохи - вот что было содержанием поэзии Огарева. Вот почему такой цикл стихотворений, как "Монологи", - кстати, оттолкнувший Белинского, знали наизусть многие революционеры. В этих мрачных стихах чувствовалась боль за судьбу России, страдание, однако в целом они порождали не слезы, а протест против сложившейся общественной обстановки. Благородный и искренний голос Огарева-поэта полон исключительного своеобразия - в нем сочетался поэт-гражданин с несколько меланхолической, нежной и внутренне сосредоточенной натурой. Передавая свои раздумья, переживания, часто противоречивые, спорящие друг с другом, он умел побеждать мрачные настроения, печаль и скуку, порой охватывающие его.
Поэтому были не правы те критики, которые видели в Огареве лишь чистого лирика, живущего "между небесным и земным".
Жизнь Огарева протекала трудно. Путешествуя за границей, он и его жена решили разойтись, - духовного единства не получилось. Огарев сделал все, чтобы его жена не чувствовала себя ущемленной.
Осенью 1846 года он едет в свою пензенскую деревню Старое Акшено. По пути посетил созданную им крестьянскую общину в Белоомуте и увидел, что там далеко не все в порядке. Огарев начал обдумывать новые реформы, мечтать о применении на полях техники, о школах для крестьян, фабриках с вольнонаемным трудом крепостных. Многим его начинаниям крестьяне сопротивлялись, видя в них лишь "барские затеи". Огарев быстро разорялся, но это его не тревожило, - в случае полного разорения он готов был стать "пролетарием", как он писал, и жить "своим трудом". Огарев все глубже уходил в народническо-социалистические идеи.
По соседству со Старым Акшено жил со своим семейством причастный к восстанию декабристов Алексей Алексеевич Тучков, которого Огарев знал с юных лет. Тучков продолжал поддерживать связи с декабристами, находившимися в Сибири и на Кавказе. На дочери Тучкова Елене женился друг Огарева Сатин.
Волею судьбы Огарев полюбил другую дочь Тучкова - Наталью, которая ответила ему взаимностью.
В 1847 году семья Тучковых отправилась в путешествие по Европе, где Наталья Тучкова познакомилась с Герценом, который уже находился на положении политического эмигранта. Тучкова со всем пылом юности увлеклась освободительными идеями. В Италии она участвовала в огромной народной демонстрации и даже несла знамя впереди толпы, а в Париже, во время событий 1848 года, пыталась пробраться на баррикады.
Огарев писал ей:"Я еще в жизни никогда не чувствовал, что есть женщина, которая с наслаждением умрет со мной на баррикаде! Как это хорошо!"
Когда Тучкова вернулась домой, они с Огаревым вступили в нелегальный брак, так как Мария Львовна отказалась дать ему развод. И только в 1853 году, после смерти Марии Львовны, Огарев и Тучкова обвенчались.
Герцен, начавший в эмиграции революционную пропаганду, звал Огарева к себе. Но политическая обстановка в России осложнилась, и Огарев не сумел во второй раз добиться заграничного паспорта. Тайное бегство вместе с Тучковой через Одессу в Константинополь не удалось. После ареста петрашевцев стало еще труднее.
В 1850 году в Третье отделение поступил донос на Огарева, Сатина и Тучкова: они будто бы создали "коммунистическую секту".
Все трое были арестованы.
Обвинение, однако, не подтвердилось. Еще несколько лет Огарев вынужден был провести в провинции, - затеял счебумажную фабрику, вложил в нее значительную долю оставшихся средств, сам трудился на ней, но все пошло прахом - фабрику уничтожил пожар.
"Пожар на фабрике развязал нам руки, беспечные, равнодушные к деньгам, мы почти радовались освобождению от дел", - вспоминала Тучкова-Огарева.
Как бы в ответ на житейские трудности и невзгоды Огарев провозглашает:
Тот жалок, кто под молотом судьбы
Поник - испуганный - без боя:
Достойный муж выходит из борьбы
В сияньи гордого покоя.
В конце сороковых и в пятидесятых годах Огарев создал несколько значительных поэм, в частности "Господин", "Деревня" и "Зимний путь", близких к жанру бытописательных стихотворных повестей, характерных для того времени ("Параша" Тургенева, "Машенька" Майкова, "Кадриль" Павловой, "Дневник девушки" Ростопчиной и другие). Жанр этот развился на основе романтической поэмы пушкинского времени, но настолько приблизился к реальной жизни, что от него оставался уже один шаг до романов и повестей Тургенева, Гончарова и других представителей натуральной школы. Огарев в своих поэмах был непосредственным предшественником Некрасова. Однако в этих поэмах Огарева есть особенность, которая выводит их в какой-то мере из общего ряда, в них не только реальная жизнь, но и тот сплав единоразличных начал, который характерен для его лирики.
"Деревня" - поэма автобиографическая, повествующая о молодом помещике, увлеченном идеями социализма, который делает попытку изменить к лучшему жизнь своих крестьян; однако мужики относятся к нему с недоверием, и все дело рушится. Здесь Огарев впервые вводит в русскую литературу образ дворянина-социалиста.
Герой поэмы "Господин", Андрей Потапыч, тоже пытался стать реформатором, сначала проявил себя как либерал и друг народа, но потом сделался обычным крепостником. Огарев логично и убедительно рисует картину постепенного нравственного опустошения образованного, но лишенного воли и четкой идеи человека. Андреев Потапычей среди российских помещиков было немало, поэтому даже искренним либералам трудно было найти взаимопонимание с мужиками, - отсюда неудача самого Огарева с его реформами и провал затей героя поэмы "Деревня". _________________ Основной форум "ДЕКАБРИСТЫ" : http://d1825.ru/
Особое место среди произведений этого жанра занимает поэма "Зимний путь". В ней нет сюжета, она состоит из ряда путевых картин, которые объединены общим взглядом, - не вымышленного героя, а самого автора, - это он едет в санях по русским проселкам, видит деревни и опустевшие поместья, вспоминает пожар в бедной Деревушке, помещика-декабриста и его дочь, погибшего в глуши молодого интеллигента. Огарев нередко читал поэму в гостиных Петербурга и Москвы. В 1856 году она была напечатана в журнале "Русский вестник". И. С. Тургенев читал ее вместе с Л. Н. Толстым и назвал шедевром, в котором, по его мнению, автор "совместил всю свою поэзию, всего себя со всей своей задушевной и задумчивой прелестью".
В 1856 году Огарев выпустил первую книгу стихотворений, куда вошли и три поэмы - "Неаполь", "Африка" и "Зимний путь". Книга сразу получила широкое читательское признание. "С любовью будет произноситься имя г. Огарева, - откликнулся Чернышевский на страницах "Современника", - и позабыто оно будет разве тогда, когда забудется наш язык". Отмечая
историческое своеобразие поэзии Огарева, он видел в ней отражение общественной борьбы. Добролюбов отметил в одной из своих статей, что имя Огарева составляет "одну категорию с передовыми двигателями новейшей русской словесности - Гоголем и Тургеневым".
В том же 1856 году Огарев получает, наконец, заграничный паспорт. В суматохе смены правления - только что умер Николай I - его отъезд не вызвал подозрений. Вместо Северной Италии, куда он отпросился для лечения, Огарев направился в Лондон. Он решился сжечь за собой все мосты и отдаться открытой революционной борьбе.
Измученный рабством и духом унылый
Покинул я край мой родимый и милый,
Чтоб было мне можно, насколько есть силы,
С чужбины до самого края родного
Взывать громогласно заветное слово:
Свобода! Свобода!
Огарев приехал в Лондон сильный духом, но немощный телом, - волнения, связанные с переездом, вызвали у него несколько приступов болезни в первые же дни. Герцен с тревогой записывает в дневнике: "Он очень болен". Однако Огарев переборол недуг и включился в работу. Он стал участвовать в издании альманаха "Полярная звезда", на обложке которого неизменно печатались силуэты пяти казненных декабристов. Огарев предложил Герцену не ограничиваться изданием альманаха и очередных частей "Былого и дум", а издавать газету на русском языке - "Колокол". И "Колокол" зазвучал.
Огарев начал трудиться, по выражению Герцена, "как вол": вместе с Герценом он редактирует "Полярную звезду" и "Колокол", пишет статьи, прокламации, листовки, собирает и издает в Лондоне со своими предисловиями "Думы" Рылеева и антологию запрещенных в России сочинений - "Русская потаенная литература XIX столетия" Наконец-то жизнь Огарева пошла так, как он хотел: он получил свободу действий. В его стихах зазвучали ноты открытого протеста. Он пишет разоблачающие крепостническую систему статьи. Много способствует организации в России тайного политического общества "Земля и воля", за что и был наречен "отцом" русского народничества.
Однако в Лондоне Огарева настигло еще одно испытание: его жена, Наталья Алексеевна, решила соединить свою судьбу с Герценом, овдовевшим еще в 1852 году. Союз их, несмотря на рождение дочери, не оказался прочным, - в семье Герцена начались нелады, так как дети его от первого брака отнеслись к Тучковой-Огаревой враждебно, виной чему был ее тяжелый характер. Огарев перенес разрыв с женой тяжело. Между ними троими завязался узел странных, трагических отношений. Но дружба между Огаревым и Герценом не охладела.
"Что любовь моя к тебе так же действительна теперь, как на Воробьевых горах, в этом я не сомневаюсь", - писал Огарев Герцену.
Вскоре судьба свела Огарева с простой английской девушкой Мери Сетерленд, и она стала его верной спутницей до конца жизни. В одном из стихотворений мы встречаем такое его обращение к ней:
Как благодарен я тебе
За мягкость ласки бесконечной.
За то, что с тихой простотой
Почтила ты слезой сердечной.
Твоей сочувственной слезой,
Мое страданье о народе,
Мою любовь к моей стране
И к человеческой свободе.
В 1858 году в Лондоне был издан второй сборник Огарева, в который, помимо стихотворений, вошли также поэмы "Юмор", "Господин", "Сны", "Ночь", "Тюрьма" и другие.
В 60-х годах Огарев выступает и как критик со своими литературно-эстетическими установками. Он утверждает, что великие произведения искусства не могут возникать в отрыве от жизни общества, от событий истории человечества. Огарев пишет о Пушкине, отмечая его мировое значение ("В нем отозвался весь русский мир"); о Рылееве, которого считает "равносильным по влиянию" на общество Пушкину; о Грибоедове, подчеркивая близость его Чацкого к декабристскому движению; о Полежаеве, завершившем "первую, неудавшуюся битву свободы с самодержавием"; о Гоголе, который выдвинул, по мнению Огарева, "практический вопрос", - о "разрушении чиновничества"; о Кольцове, которого считал голосом "немого множества", - Кольцов был особенно дорог Огареву своей близостью к народу. Огарев жил интересами современной русской литературы и был в курсе всего нового.
Множество оригинальных и метких суждений рассыпано в его статьях и письмах - о произведениях Герцена, Тургенева, Некрасова, Щербины, Островского, Кохановской и других русских писателей.
В 1865 году Герцен и Огарев вынуждены были перевести Вольную русскую типографию из Лондона в Женеву, в средоточие русской эмиграции. Огареву пятьдесят три года, но тяжелая болезнь настолько подточила его физические силы, что видевшая его тогда А. Г. Достоевская назвала его "глубоким стариком". Тем не менее дух Огарева был непоколебим. Он продолжал неустанно трудиться. Ему часто приходилось редактировать "Колокол" одному, так как Герцен вынужден был выезжать по делам.
Авторитет "Колокола" начал падать, - стало очевидным, что дело свое он с честью выполнил, но время его прошло. В России его критиковали Чернышевский и Добролюбов. В Женеве его "умеренные позиции" раздражали соратников - Нечаева и Бакунина - молодых революционеров, склонных к решительным действиям вплоть до террора. Герцен не считал возможным сотрудничать с ними. Огарев, наоборот, искал с ними сближения, общих точек соприкосновения, что, как он полагал, было необходимо для общей борьбы с самодержавием.
В 1868 году издание "Колокола" прекратилось.
В женевский период Огарев мало написал стихотворений, но ему тогда посчастливилось создать третью часть своего главного поэтического произведения - поэмы "Юмор". Ключом к этой части может служить строфа из нее:
Покинул я мою страну,
Где все любил - леса и нивы.
Снегов немую белизну,
И вод весенние разливы,
И детства мирную весну...
Но ненавидел строй фальшивый -
Господский гнет, чиновный круг,
Весь "царства темного" недуг.
Не могло быть для Огарева несчастья страшнее, чем неожиданная смерть Герцена в Париже 21 января 1870 года. Для него это стало началом одинокой старости на чужбине. Сначала Огарев все-таки пытается продолжить общее дело и участвует как один из редакторов и как автор в "Колоколе" С. Г. Нечаева, но это издание скоро прекратилось. Задумывает издание собственного журнала под названием "Община", но и это не удается. Какое-то время он сотрудничает в лондонской газете Лаврова "Вперед", направление которой, однако, было Огареву во многом чуждо. Огарев начинает готовить биографию Герцена, приступает к работе над мемуарами.
Жизнь в маленьком английском городе Гринвиче неподалеку от Лондона, куда Огарев переехал в 1874 году, была медленным умиранием. Он жил на небольшую пенсию, высылавшуюся ему семьей Герцена. С ним была только верная ему Мери Сетерленд. Оставалась, однако, еще поэзия. Огарев ведет что-то вроде поэтического дневника, состоящего из набросков, отрывков, часто небрежных по стиху, но еще чаще неожиданных и оригинальных по сути. Может быть, это были заготовки впрок, написанные с надеждой когда-нибудь их обработать, а может быть, что скорее всего, эти стихи гак и были задуманы.
30 мая 1877 года Огарев, уже серьезно занемогший, оставляет в дневнике последнюю запись: "Сейчас видел во сне, что я вернулся в Россию и приехал домой к себе в деревню". Ему видится, что крестьяне приняли его радушно, что они согласились с его проектами. "Я проснулся совершенно довольный моим сном, а Гринвич увидал озаренным блестящим солнцем и под ясным небом, каких давно не припомню".
12 июня 1877 года в присутствии Натальи Александровны Герцен, дочери Герцена, срочно приехавшей из Парижа, и Мери Сетерленд он скончался.
В 1966 году прах Огарева с гринвичского кладбища был перевезен на родину и предан русской земле у стен Новодевичьего монастыря, главы которого, сиявшие в предзакатном московском небе, видели некогда двух юношей, приносящих клятву на Воробьевых горах - пожертвовать жизнью ради освобождения России. И невольно вспоминается строка одного из стихотворений Огарева:
Так вы меня не позабыли?.. _________________ Основной форум "ДЕКАБРИСТЫ" : http://d1825.ru/
Наталья Алексеевна Тучкова-Огарёва с детьми А.И. Герцена Татой и Ольгой.
Фотография конца 1850-х гг. _________________ Основной форум "ДЕКАБРИСТЫ" : http://d1825.ru/
Известный борец за русскую свободу и счастье человечества Николай Платонович ОГАРЕВ (годы жизни 1813 – 1877) был глубоко несчастлив в личной жизни. Первая жена была ему верна 4 года, вторая – 8 лет. Лишь неграмотная англичанка из лондонского «дна» на протяжении 18 лет была добровольному изгнаннику нянькой, любовницей и сестрой милосердия.
В первых двух случаях в семейную жизнь Огарева круто вмешался А.И.Герцен (Искандер). Идейная дружба близнецов-единомышленников осталась нерушимой. Но итог их частной жизни оказался неутешительным…
Этот обзор подготовлен в 1998 году по нескольким литературным источникам Геннадием ЕГОРОВЫМ и публиковался в местной печати некоторых российских городов.
Любовь к женщине – «на алтарь всемирного чувства»?
Философские идеи вольнодумца 19 века Н.П.Огарева, воплощённые в «законе тройственности» (сущность, идея и осуществление идеи в жизни человечества) не назовёшь, пожалуй, ясными. Но ничего туманного не было в огаревском мироведении в практической жизни. «Любовь к женщине – самое лучшее чувство на земле. Любовь женщины даёт полное блаженство», - писал романтик и поэт Огарев в 1842 году, когда его первый брак уже дал глубокую трещину.
Огарев от природы был крайне женолюбив. Он как-то признавался своему лучшему другу Александру Герцену: «Ты ещё не знал во мне одного необычайного достоинства – ужасной влюбчивости».
Будущий философ рано почувствовал жажду близости с женщиной. Он однажды каялся невесте, что в 17 лет имел отношения «без любви с обоих сторон, постыдный торг между неопытным мальчиком и публичною девкой». Потом у него был роман с молоденькой родственницей, жившей в поместье его богатого отца. К студенческим годам относится связь с простой девушкой, о чём он сам потом рассказал в своей автобиографической «Исповеди лишнего человека».
Будучи высланным из Москвы в 1835 году в Пензенскую губернию, молодой бунтарь до знакомства с невестой за 1 год успел пережить увлечение двумя кузинами. Первое увлечение было мимолётным: героиня романа оказалась «глупа, как пробка». Вторую кузину Огарев сначала пробует сделать участницей своей духовной жизни. Потом, отчаявшись в этом намерении, пытается просто размежеваться с нею.
В это время Огарев убеждает сам себя: «Я не должен предаваться любви: моя любовь посвящена высшей, универсальной «Любви», в основе которой нет эгоистического чувства наслаждения, я принесу мою настоящую любовь в жертву на алтарь всемирного чувства». Герцен говорит о молодом Нике: «Рано виднелось в нём то помазанье, которое даётся немногим, - на беду ли, на счастье ли, не знаю, но наверное на то, чтобы не быть в толпе».
Но и помазаннику Божию хотелось женской ласки. И казалось, что личное чувство, пожалуй, ещё и усилит тягу к добру. Нужна только девушка, способная разделить его стремления…
Расшатанное счастье с Марией
И вот такое невинное существо оказалось тут, под рукой, в доме пензенского губернатора. В феврале 1836 года Огарев объяснился с Марией Львовной Рославлевой.
Признание во взаимной любви наследника богача и обедневшей сироты, родственницы губернатора, произошло на балу, в стороне от веселившейся толпы. Среди разговора «о мире небесном», о справедливом царстве будущего. Между обручением и свадьбой, состоявшейся в 1838 году, Огарев писал невесте: «Единственная, которую я могу истинно любить, это ты, и я клянусь тебе, что эта любовь будет вечною… Я живу другою жизнью с тех пор, как люблю тебя, возьми меня перерожденного и забудь прежнего меня: то был почти зверь, этот – человек».
Мария Львовна была далеко не красавицей, но, по общему мнению, женщиной очень умной и интересной. Она догадывалась, что друзья Огарева, прежде всего строгий Герцен, смотрят на женитьбу своего обаятельного друга как на западню. Ту, в которой могут погибнуть все его планы борьбы с деспотизмом в России. Поэтому Мари сразу вошла в роль надежной спутницы жизни своего мужа, по натуре все-таки мечтателя и идеалиста.
Но стоило Марии Львовне побывать в обоих столицах, присмотреться к привольной жизни аристократов, как в ней проснулись порочные инстинкты. В её характере стали проявляться упрямство и взбалмошность.
Главным противником первой жены Огарева оказался, конечно, проницательный Герцен.
Он написал своему единомышленнику письмо, жестоко обвинявшее его спутницу. Тот в ответных письмах объяснял, что выбора между любовью к жене и дружбой Герцена для него нет. Оба чувства неразделимы с его существом. Он не может допустить, чтобы дружба посягала на его любовь. Как не допустил бы и обратного.
Поставленный между двух огней, Огарев терял мужество. Чтобы заглушить свои мрачные мысли, он начал кутить, подолгу пропадал из дому. «Герцен!.. Моя душа распалась надвое. Вражда между дружбой и любовью разорвала меня… Умоляю тебя, соедини два разорванные элемента моей души».
Летом 1841 года супруги Огаревы выехали за границу. Здесь Мари сошлась с молодым русским художником, приятелем Огарева. Соратник Герцена Н.М.Сатин писал в 1842 году из Неаполя: «Огарев поневоле виноват в одном – в своей слабости. Он никогда не мог бы переделать натуры своей жены, не мог бы остановить её дурные наклонности… Для него выход невозможен, страдания неизбежны».
Страдающий, но неизменно благородный Огарев выделяет жене вексель в 30 тысяч рублей и назначает ей ежегодное содержание. Скоро в Москве узнали, что беременная Мария Львовна собирается подарить Огареву прижитого от приятеля ребёнка, которого он согласился признать своим. Изумление было всеобщим. Возмущённый Герцен воскликнул 10 октября 1844 года: «Да когда же предел этим гнусностям их семейной жизни?»
Но ребенок родился мертвым, и это явилось последним актом семейной драмы Огаревых. В декабре 1844 года супруги разъехались и навсегда.
С потерей жены для Огарева рушился целый мир жизненных целей.
И все обещания и зароки, данные себе на прохождение земного поприща под недреманным взором Провидения.
Вокруг него образовалась пустота…
Прекрасная Дама оказалась чужой невестой
Пустота, однако, образовалась не сразу. И заполнить её Огарев имел возможность не только вином.
Вернувшись в Россию в декабре 1841 года после первого разъезда с женой, Николай Платонович гостит у семейства Сухово-Кобылиных в Подмосковье.
Здесь он влюбляется в дочь Сухово-Кобылиных Евдокию Васильевну. Душеньке, как её звали дома, шел двадцатый год. И она слыла первой московской красавицей. Ей суждено было стать вдохновительницей музы Огарева, его идеалом, его Прекрасной Дамой.
Именно для Душеньки он в 1841-1845 годах написал цикл из 45 лирических стихотворений под названием «Книга любви». Обращаясь к возлюбленной, Огарев писал:
Как всё чудесно стройно в вас –
Ваш русый локон, лик ваш нежный,
Покой и томность серых глаз
И роскошь поступи небрежной!
…………………………………………
От вас отвесть не мог бы взора…
Но страшно мне глядеть на вас!
Женатый Огарев не мог сделать предложения девице-красавице. Он даже из робости не рискнул признаться ей в любви.
Сердцем поэт чувствовал, что девушка к нему неравнодушна. Она действительно долгое время отвергала предложения своих многочисленных поклонников. Но когда весной 1846 года Огарев вернулся в Россию после окончательного разрыва с женой, его Прекрасная Дама была уже помолвлена с другим. И свою «потаённую любовь» Огареву пришлось запрятать ещё глубже с признанием:
И не любил ещё я так глубоко,
Как вот когда, с капризною враждой,
Томя меня любовью одинокой,
Судьба хохочет надо мной.
«Директор совести», как звали Ника друзья, не решается препятствовать девушке выйти замуж.
Судьба Душеньки и впрямь сложилась счастливо. Она прожила долгую жизнь с любимым и любящим мужем, родила четырех сыновей и дочь…
В 1848 году некоторые виды имела на Огарева 32-летняя графиня Е.В.Салиас де Турнемир, носившая писательский псевдоним Евгения Тур (приводится её портрет из Интернета).
Из-за бесчисленных увлечений её прозвали русской Жорж Санд.
В том году она со своими детьми гостила по приглашению Николая Платоновича в его имении. Но де Турнемир первой заметила, что в Огарева влюблена младшая из дочерей старого декабриста А.А.Тучкова, 19-летняя Наташа. Будучи светской женщиной, графиня и виду не подала, что Огарев невольно обманул её ожидания.
Вторая жена - под «печатью проклятия»
Подвергшийся горьким испытаниям в семейной жизни идеалист Огарев и думать забыл о своей гостье-писательнице. Он снова казался себе молодым (всего-то 35 лет!), был снова влюбленным и полным надежд на новое счастье с Наташей Тучковой.
Любитель отвести душу игрой на фортепьяно и на гитаре, Николай Платонович даже музыку стал сочинять. И всё это для любимой, для Наташи. «Разве так трудно быть нравственно сильным, если чувствуешь, что в тебе заложено счастье, в котором не сомневаешься», - вопрошал он тогда.
Огарев не придал большого значения тому, что новая избранница отличалась капризным и своенравным характером и привыкла всегда и во всём настаивать на своём…
Наташа Тучкова любила Огарева или, может быть, думала, что любит. И в 1849 году наперекор воле отца соединилась с ним в гражданском браке.
В следующем году Огарев был арестован по доносу в том, что состоит в «секте коммунистов». Но он очень быстро оказался на свободе, так как его увлечение утопиями Сен-Симона и Фурье царские власти сочли не опасным для себя (марксов Интернационал тогда ещё не существовал, а Ленин даже не родился). Тем не менее после регистрации второго брака, ставшей возможной после смерти в 1853 году первой жены, Огарев в 1856 году окончательно покинул Россию…
В Лондоне новобрачные поселились у Искандера, друга до гробовой доски.
«Пир дружбы, пир идей» закончился «кружением сердец». У Натальи Алексеевны разгорелось чувство к недавно овдовевшему Герцену. Он тяжело переживал предсмертную любовь своей жены к женатому социалисту Георгу Гервегу. И за моральную распущенность Герцен даже потребовал привлечь Гервега к суду Международной демократии.
Год спустя после приезда в Лондон Искандер и Н.А.Тучкова-Огарева фактически уже были мужем и женой. Огарев безропотно нёс свой крест и даже остался жить с ними в одном доме!
Вскоре у Натальи Алексеевны рождаются от Герцена дочь Лиза, а затем близнецы. Отцом детей числился, конечно, Огарев. Его Лиза очень любила, пока ей в 10-летнем возрасте не открыли, кто её настоящий отец. Кстати, на этом пагубном для психики девочки признании настояла сама Тучкова.
Трехлетние близнецы внезапно умирают от болезни. И Тучкова безудержно предается материнскому горю. Не поладив с детьми Герцена от умершей жены, она удаляется от него. Переезжает с дочерью с места на место и изнуряет Герцена и Огарева мрачными, с самозакланием на аскетизм, письмами.
Искандер раздражался и болел всей душой. Огарев тщетно силился водворить мир между ними. «Что любовь моя к тебе так же действительна теперь, как на Воробьевых горах, в этом я не сомневаюсь», - писал он своему соратнику в 1861 году. Напомним читателю, что на Воробьевых горах в Москве 15-летние мальчики Александр и Николай бросились в объятия друг другу и поклялись: «Вместе идём! Вместе идём!»
В 1870 году наполненная сплошной мукой жизнь «русского Вольтера» Герцена угасает. Ещё раньше терпит крушение его детище – бесцензурная газета «Колокол».
Пять лет спустя неуравновешенная 17-летняя дочь Тучковой Лиза на любовной почве кончает самоубийством. Совершенно сломленная Н.А.Тучкова-Огарева после 20-летних странствий возвращается на родину. Здесь её ждут 37 одиноких, старческих лет.
Наказанием неверной женщине стали сны. Ей беспрестанно снились живыми её покойники. По собственному признанию, она была «роковым ребёнком» для своих родителей. А на её жизнь легла «печать проклятия»…
У англичанки было доброе сердце
В свои 63 года Огарев, не рассчитывавший пережить друга, умирал дряхлым стариком, ни на что не способным.
Он скончался на руках нежной английской вдовы Мэри Сетерленд, которую отыскал на лондонском «дне» в 1859 году. На протяжении 18 лет она была его нянькой, любовницей и сестрой милосердия.
Огарев с детства страдал эпилепсией. И Мэри оберегала его как ребенка, предугадывая время припадков. Неграмотная шотландка в трудные годы не оставила его. И стала единственной в его жизни спутницей, достойной называться женщиной в высоком смысле этого слова.
Тогда у Огарева уже не оставалось ни здоровья, ни богатства, ни друзей. Он неустанно повторял ей: «Будь всегда добра и правдива сердцем – это единственное, что даёт покой и возвышает немного над грязью»…
6 июня 1877 года припадок у лондонского изгнанника случился не дома, а на улице. Мэри рядом не оказалось. При падении он повредил позвоночник и неделю спустя скончался в английском Гринвиче, не приходя в сознание.
Эпилог
В 1966 году не затерявшийся прах российского демократа и поэта, как демократа «революционного», был перевезен в Москву и торжественно перезахоронен на Новодевичьем кладбище.
Лично знавший Огарева П.В.Анненков писал: «На закате жизни Огарев утих и загорался медленнее, не веруя более в правоту вдохновенных вспышек и внезапных движений сердца».
Александр Герцен в свою очередь признавался своей старшей дочери: «Для нас семейная жизнь была на втором плане, а на первом – наша деятельность. Ну и смотри – пропаганда наша удалась, а семейная жизнь пострадала».
Более откровенным Искандер был с Н.П.Огаревым: «МЫ К КОНЦУ ЖИЗНИ ВЕДЁМ ДРЯННУЮ, УЗКУЮ, НЕУСТРОЕННУЮ ЖИЗНЬ».
Провидение не благоволило им обоим… _________________ Основной форум "ДЕКАБРИСТЫ" : http://d1825.ru/
На наш союз святой и вольный -
Я знаю - с злобою тупой
Взирает свет самодовольный,
Бродя обычной колеей.
Грозой нам веет с небосклона!
Уже не раз терпела ты
И кару дряхлого закона
И кару пошлой клеветы.
С улыбкой грустного презренья
Мы вступим в долгую борьбу,
И твердо вытерпим гоненья,
И отстоим свою судьбу.
Еще не раз весну мы встретим
Под говор дружных нам лесов
И жадно в жизни вновь отметим
Счастливых несколько часов.
И день придет: морские волны
Опять привет заплещут нам,
И мы умчимся, волей полны,
Туда - к свободным берегам. _________________ Основной форум "ДЕКАБРИСТЫ" : http://d1825.ru/
Имя Наталии Алексеевны Тучковой (1829--1913) вошло в сознание русского читателя в связи с биографией Огарева и Герцена. Она прожила большую, трудную, полную значительных событий жизнь. Среди ее друзей и знакомых были десятки поистине замечательных людей, начиная с декабристов и Тургенева и кончая Гарибальди и Гюго, но именно годы близости Тучковой к Огареву и его великому другу до сих пор придают ее облику тот живой интерес, который всегда вызывала она у современников. И книга, которую оставила Тучкова о своей жизни, по-прежнему сохраняет свое выдающееся значение прежде всего как рассказ о славной деятельности Герцена и Огарева, как мемуарный памятник, посвященный важным страницам в истории нашего народа.
С ранних лет условиями своей жизни и воспитания Тучкова была тесно связана с передовыми кругами русского дворянства. Это была та среда, которая дала России декабристов и которая долгое время после поражения восстания, в трудных условиях политической реакции, продолжала питать революционную мысль в стране. Отец Тучковой, А. А. Тучков, в молодости был причастен к движению декабристов, входил в Союз благоденствия и привлекался к следствию по делу о 14 декабря, но от суда и наказания был освобожден. Переехав затем в свое родовое имение Яхонтово, Пензенской губернии, он на протяжении ряда лет продолжал поддерживать дружеские отношения с декабристами и близкими к ним лицами, находился с некоторыми из них в переписке, с другими встречался, как с декабристом Нарышкиным (при его проезде из сибирской ссылки на Кавказ); Нарышкин "очень обрадовался всем нам,-- рассказывает Тучкова,-- особенно отцу". В другом месте, не вошедшем в окончательный текст записок, вспоминая о своих позднейших встречах с возвратившимися из ссылки декабристами, Тучкова пишет, что они "добродушно, радостно" жали ей с сестрой руки и "говорили с светлой улыбкой: это дети Алексея Алексеевича" .
По словам Тучковой, отец любил в семейном кругу рассказывать о декабристах, "об их мечтах"; "он вздыхал, вспоминая о них и думая, сколько пользы могли бы принести России эти образованные и высоконравственные люди..." Не удивительно, что в семье Тучковых установился подлинный культ декабристов: "...мы относились, конечно, с детства к ним восторженно",-- признается Наталья Алексеевна в своих записках.
Разумеется, о каком-либо идейном воздействии революционных традиций декабристов на юную, почти девочку, Тучкову говорить не приходится; тем не менее это благоговейное отношение к героям 14 декабря, привитое Тучковым дочери, несомненно сказалось на дальнейшей ее судьбе, в частности на ее сближении с Огаревым.
Огарев был соседом Тучковых по имению. В апреле 1835 года, после ареста и восьмимесячного заключения "по делу о лицах, певших в Москве пасквильные стихи", он прибыл в Пензу в ссылку. Шестилетней девочкой Тучкова видела его в первый раз и даже "играла с ним в шахматы", как вспоминает она в одном из писем 80-х годов. В своих записках Тучкова рассказывает, как Огарев приезжал к ним с своей молодой женой Марией Львовной, племянницей пензенского губернатора. "Он любил рассуждать с моим отцом, слушать его рассказы о 14-м декабря, о друзьях декабристах". Тучков быстро сблизился с молодым поэтом, Огарев ввел его в круг своих московских друзей. В 40-х годах своим "хорошим знакомым" называл Тучкова Белинский; Герцен, всегда исключительно дружески относившийся к Тучкову, оставил в дневнике запись о нем, как о "чрезвычайно интересном человеке, с необыкновенно развитым практическим умом". "Еще более интересный потому, что очевидец и долею актер в трагедии следствия по 14 декабря,-- актер, как подсудимый, разумеется". И далее, имея в виду свои беседы с Тучковым о декабристах, Герцен писал: "Характеристические подробности! Рассказы об этом времени -- наша genesis, эпопея. Когда-нибудь надобно записать подробности".
Для Герцена и Огарева, восторженных поклонников декабристов, рано осознавших себя преемниками их великого дела, Тучков был живым воплощением этого героического поколения. Глубокое чувство уважения вызывала к себе также его самоотверженная борьба с пензенскими крепостническими кругами. Он был уездным предводителем дворянства и настойчиво, в условиях постоянных столкновений с местной администрацией, выступал против злоупотреблений помещичьей властью. "Скромная с виду деятельность его,-- писала Тучкова,-- была полна преданности России и народу".
Огарев особенно оценил эту благородную деятельность Тучкова, когда осенью 1846 года, после четырех с лишним лет почти непрерывного пребывания за границей, вновь поселился в своем имении Старое Акшено.
Это было трудное для Огарева время. Незадолго до отъезда из Москвы, на даче Герцена в Соколове, произошел знаменитый разрыв друзей с Грановским и либерально настроенной частью их кружка. Герцен собирался надолго за границу, Огарев оставался совсем один. К тому же, после мучительных раздумий и колебаний, он навсегда расстался со своей женой, оказавшейся глубоко чуждым ему человеком, неразрывно связанным с ненавистным для него миром светской суеты, ложного блеска, пустоты и мелкого успеха...
В семье Тучковых Огарев находил ту атмосферу дружеского участия и взаимного понимания, потребность которой он тогда особенно остро ощущал. Именно в эти приезды Огарева в Яхонтово наметилось сближение поэта с младшей дочерью Тучкова, семнадцатилетней Наташей. "Я полюбил ее страстно, но никогда не говорил ей об этом,-- писал впоследствии Огарев.-- Она меня тоже любила, я едва смел замечать это. Поездка их за границу не рассеяла нашей взаимной, но скрытой любви".
Тучковы выехали из России в конце лета 1847 года. Страницы воспоминаний Тучковой, посвященные первым впечатлениям от Западной Европы, охваченной предчувствием революционной грозы 1848 года, выразительно рисуют образ юной подруги Огарева. С романтической восторженностью смотрит она на открывающиеся перед ней страны и города, на толпы оживленного, возбужденного народа, заполнявшего незнакомые ей площади и улицы. Особенно сильное впечатление оставила яркая, бурная жизнь Рима, картины всеобщего народного подъема в эти дни "пробуждения Италии", поднявшейся в едином порыве на защиту своей независимости и свободы. Необычайно волнует ее, почти постоянно проживавшую до этого в русском провинциальном захолустье, "дикарку", как она называла себя, зрелище народных демонстраций. И молодая Тучкова находит свое место впереди длинной колонны, с тяжелым знаменем в руках; "мне было очень грустно с ним расставаться,-- вспоминает она,-- я несла итальянское знамя с такою гордостью, с таким восторгом". На всю жизнь запечатлелась в ее памяти встреча народа Рима в Колизее с своим любимым трибуном Чичероваккио. "В эти дни всеобщего возбуждения мы не знали никакого отдыха и были по целым дням на ногах..." Живая, впечатлительная натура девушки, тот молодой пафос, с которым она наблюдала, как на ее глазах создавалась всемирная история", привлекали к себе общее внимание и симпатию.
В Италии Тучковы встретились с семейством Герцена. С автором "Кто виноват?" Тучкова была знакома еще с начала 40-х годов, когда в Москве он посещал ее отца и читал ему отрывки из своего романа. "Помню, как мы в полукоротких платьях, в черном фартучке, -- писала Тучкова Герцену в середине 60-х годов,--заслыша стук твоих дрожек, говорили: "Ах, это Герцен -- верно, читать папа". И быстро бежали мы наверх, хотя знали, что уйдем, как ты взойдешь, но так что-то влекло встретиться глазами, сконфузиться и убежать". Прошло всего несколько лет, но в Риме Герцен нашел уже не девочку, а наблюдательного и интересного спутника в общих поездках по городу и по стране. "С того дня, как мы встретились с Герценами,--пишет Тучкова,-- мы стали неразлучны, осматривали вместе все примечательное в Риме... и каждый вечер проводили у них..." Особенно полюбила Тучкову жена Герцена, Наталья Александровна. "На меня бесконечно хорошее влияние имела встреча с молодыми Тучковыми и близость с ними, особенно с Натали,-- писала она в Россию из Рима в марте 1848 года,-- богатая натура, и что за развитие!" Ей, своей "Консуэле", Наталья Александровна завещала в случае своей смерти воспитание детей.
Редкую для молодой девушки отвагу, независимые черты характера проявила Тучкова в дни пребывания в Париже--городе, в котором она стала свидетелем острых классовых битв. Достаточно вспомнить описание того, как она одна пыталась дойти до баррикад в предместье св. Антония ("Эпизод из нашей жизни в Париже"), или ее впечатления от Марсельезы во время многотысячной демонстрации рабочего Парижа:
"Я никогда не слыхала ничего подобного; всякий, кто слышал Марсельезу, может себе представить, как она должна была глубоко потрясти присутствовавших, исполненная семнадцатью тысячами голосов и при такой обстановке: рабочие шли голодные, унылые, мрачные..." Тучкова не в силах разобраться в противоречиях политической борьбы во Франции, в истоках поражения революционного восстания народа, но все ее симпатии на той стороне баррикад, где люди труда выступали против голода, нищеты и бесправия. Как заметил еще цензор при публикации записок Тучковой (1890), она "относится с величайшей симпатией к этому революционному движению и с негодованием клеймит людей порядка в Западной Европе".
За это ликование при виде революционного народа, за эту горечь от неудач борьбы Огарев спустя несколько месяцев напишет Тучковой взволнованные строки: "Я еще в жизни никогда не чувствовал, что есть женщина, которая с наслаждением умрет со мной на баррикаде! Как это хорошо!"
Вскоре после возвращения в Россию Тучкова стала женой Огарева. Это был смелый при сложившихся условиях поступок, потребовав ший от нее немало нравственной силы и стойкости. Дело в том, что первая жена Огарева, проживавшая тогда в Париже, решительно отказала ему в официальном разводе; напрасным было и посредничество Герцена и участие общих друзей, для встречи с которыми Огарев даже выезжал в Петербург. Больше того, Мария Львовна начала судебное преследование Огарева по крупному денежному иску-векселю, ранее выданному ей мужем. Для поэта и Тучковой создалось крайне тяжелое положение. В обстановке, когда каждый день приносил усиление реакции, когда в России начиналась глухая пора "мрачного семилетия" гражданский брак такой личности, как Огарев, становился политически опасным шагом.
Союз поэта с Тучковой вызвал осуждение со стороны его недавних друзей. Когда жалобы московских доктринеров на Огарева дошли до Герцена, он гневно назвал их "старчеством" и "резонерством"; "...вы заживо соборуетесь маслом и делаетесь нетерпимыми, не хуже наших врагов,-- возмущенно писал Герцен.-- ...Отбросьте эту дрянь, отбросьте вашу безутешную мораль, которая вам не к лицу, это -- начало консерватизма..." Твердая поддержка Герцена и его жены на протяжении всего этого тревожного времени была особенно дорога для Огарева и Наталии Алексеевны, ведь даже Тучков, при всем своем свободомыслии, не мог примириться с "невозможностью легального брака" дочери. "Он много пошел назад с тех пор, как воротился из чужих краев",-- писала Тучкова весной 1849 года семейству Герцена .
Положение особенно обострилось после того, как в апреле 1849 года был разгромлен кружок Петрашевского, с некоторыми участниками которого Огарев был лично знаком. Поэт находился тогда с Тучковой как раз в Петербурге, и над ним нависла реальная угроза ареста.
У Огарева созревает план тайного бегства из России. В начале лета 1849 года он и Тучкова приехали в Одессу -- с тем чтобы договориться с капитаном какого-нибудь иностранного корабля и уехать за границу. Но эта попытка закончилась неудачно. "В Константинополь я сбирался съездить, да обстоятельства заставили раздумать",-- осторожно сообщает он Герцену .
Однако возвращаться домой было опасно; волна арестов продолжала катиться по стране. Огарев и Тучкова проводят лето в Крыму, в глухом местечке, недалеко от Ялты, и уезжают оттуда только в сентябре. По приезде в имение за поэтом был установлен секретный полицейский надзор. В Третье отделение поступили доносы на Огарева, Тучкова и мужа его старшей дочери Сатина, близкого друга Огарева еще со студенческой поры; их обвиняли в создании "коммунистической секты", "вольнодумии", "безнравственности". В феврале 1850 года, "во исполнение высочайшего повеления", было предписано произвести у них обыски и доставить всех троих в Петербург.
Тучкова во всех событиях этих трудных дней вновь показала себя способной на мужественные и решительные действия. Она оказалась достойной подругой Огарева. Именно ей он был обязан тем, что, находясь тогда в Симбирске, за несколько часов до приезда жандармов узнал о предстоящем аресте и, видимо, успел подготовиться к обыску,-- во всяком случае, ничего предосудительного в его бумагах обнаружено не было. Тучкова последовала за арестованными в Петербург и деятельно хлопотала об их освобождении. Мысль о ее "ложном положении" в глазах общества не останавливала двадцатилетнюю женщину, не раз слыхавшую от отца рассказы о подвиге декабристок. Несколько позднее, в посвященном Тучковой стихотворении, Огарев обратил к ней замечательные строки:
На наш союз, святой и вольный,
Я знаю -- с злобою тупой
Взирает свет самодовольный,
Бродя обычной колеёй.
Грозой нам веет с небосклона!
Уже не раз терпела ты
И кару дряхлого закона
И кару пошлой клеветы.
С улыбкой грустного презренья
Мы вступим в долгую борьбу,
И твердо вытерпим гоненья,
И отстоим свою судьбу...
Следствие, которое вела особая комиссия во главе с Дубельтом, не подтвердило обвинения в "коммунизме". В середине марта арестованные были освобождены с оставлением под строгим надзором полиции. Огарев и Тучкова переехали в Симбирскую губернию на Тальскую писчебумажную фабрику, купленную поэтом еще в 1848 году.
Об этом периоде их жизни сохранились крайне скудные сведения, но несомненно, что именно тогда в сознании и характере Тучковой произошел глубокий перелом. Жизнь с Огаревым не принесла ей полного удовлетворения: "...мои мечты не сбылись, я не нашла того счастья, которого жаждала моя душа",-- вспоминала Тучкова . Позднее она упрекала в этом Огарева -- за равнодушие к ее одиночеству,-- но, быть может, в начинавшейся тогда трагедии всей жизни Тучковой больше всех была повинна она сама. В тяжелых условиях общественной и личной жизни, которые сложились для нее в эти годы вынужденного затворничества с Огаревым на фабрике, Тучкова не смогла понять и разделить ни революционных исканий поэта, ни его хозяйственных начинаний, полных утопических надежд на преобразование всего строя жизни крепостной деревни. Она замкнулась в узком кругу семейных интересов, мелких вопросов личной жизни и больше не нашла в себе силы выйти из него -- ни тогда, на Тальской фабрике, ни позднее, когда в Лондоне связала свою судьбу с Герценом. Жизнь сломила ее, когда восторженные увлечения молодости сменились гягостными буднями, воспринимавшимися ею как полуссылка. Драмой жизни Тучковой стало отсутствие подлинно живого интереса к общественному делу, составлявшему смысл существования и деятельности как для Огарева, так и для Герцена; с этих пор легла на нее, по словам самой Тучковой, та "печать проклятия", которая внесла столько горечи в позднейшую жизнь лондонских изгнанников.
Огарев тем временем всеми силами стремился вырваться из России -- "туда -- к свободным берегам". "Только одна мысль: к вам! -- жива, как и прежде, уцелела от общего разгрома!" -- писал он Герцену в конце 1850 года. Особенно сильно это стремление присоединиться за границей к Герцену стало после получения тяжелого известия о смерти Н. А. Герцен. В неопубликованном письме к Сатину от 14 января 1853 года Огарев писал: "Имел я голос издалека, голос измученный, кричащий от боли и призывающий. Думать нечего, мешкать нечего. Сожгу мосты за собою, а там что бы ни случилось,-- я на все готов и не пожалею ни сил, ни жизни".
Немногие письма Огарева, сохранившиеся от начала 50-х годов, полны тоски и глухого отчаяния от бессилия перед жизнью. Но он не уходил от борьбы в личную жизнь, а, напротив, всегда хотел опереться в своей борьбе на любовь и дружбу близких ему людей . Тучкова этого не могла и не хотела понять.
Смерть М. Л. Огаревой в 1853 году позволила Огареву и Тучковой оформить брак. В начале 1856 года, в условиях общественного оживления, вызванного смертью Николая I, им удалось получить заграничный паспорт--"для излечения болезни" Огарева. Но вместо Гастейнских минеральных вод в северной Италии они проследовали к Герцену, в Лондон...
Тучкова стала свидетельницей замечательной деятельности Герцена и Огарева -- создателей вольной русской печати за границей. Их дом в Лондоне, начиная со второй половины 50-х годов, был одним из центров русского освободительного движения; невидимыми нитями издатели "Колокола" были связаны с самыми разнообразными кругами передового русского общества. Ни преследования царских властей, ни клеветнические измышления реакционной печати, ни цензурные кордоны не могли остановить живого общения Герцена и Огарева с передовой литературой и журналистикой, русской революционной молодежью, пестрой массой читателей.
Паломничество к Герцену в период расцвета "Колокола" и других изданий Вольной русской типографии охватило весьма широкие слои в России. В воспоминаниях Тучковой эта сторона жизни Герцена запечатлена особенно полно. Галерея выдающихся людей своего времени, прославленных писателей, художников, общественных и революционных деятелей проходит перед читателем. Здесь и Лев Толстой, и Тургенев, и Чернышевский, и Александр Иванов, и Марко-Вовчок, и братья Серно-Соловьевичи, и Сергей Боткин, здесь и крупнейшие представители западноевропейской эмиграции. "Иногда приезжали русские студенты, ехавшие учиться в Германию. Не зная ни слова по-английски, они ехали в Лондон дня на два нарочно, чтобы пожать руки издателям "Колокола"... Тут были и люди, сочувствовавшие убеждениям двух друзей хоть отчасти... но были и такие, которые приезжали только из подражания другим".
На правах хозяйки Тучкова близко стояла ко всей жизни дома Герцена -- Огарева. В первые годы после приезда в Лондон она интересовалась и вольными изданиями друзей; известно, например, что именно Тучкова готовила переиздание листов "Колокола" за 1857-- 1858 годы. Но общественный смысл деятельности Герцена и Огарева, их революционная программа ею никогда не были поняты. Политические взгляды Тучковой не выходили за пределы умеренно-либеральных воззрений. Чего стоит, например, ее наивное утверждение в записках, что "в начале царствования Александра II не было никаких преследований за политический образ мыслей"! В самом "Колоколе" она могла прочесть о многих гонениях, которым подвергалась в России революционная мысль при новом самодержце. Но Тучкова с каждым годом становилась все дальше и дальше от той борьбы, которую вели за освобождение родного народа Герцен и Огарев.
Развязка в ее личных отношениях с Огаревым последовала неожиданно быстро -- в Лондоне она стала женою Герцена.
Позднее Тучкова признавалась, что сильное чувство к Герцену возникло у нее еще в дни первого пребывания за границей. Но союз их не дал радости ни Герцену, ни самой Тучковой. Следует заметить, что воспоминания Тучковой, написанные для печати и опубликованные в русских журналах еще в 80--90-х годах, лишь в небольшой степени могли касаться вопросов ее личной жизни, тех сложных внутренних отношений, которые внесла Тучкова в семью Герцена. Отдельные намеки, разбросанные на страницах последних глав записок, далеко не раскрывали тяжелой, тревожной обстановки в семейной жизни Герцена 60-х годов, так ярко отразившейся в его переписке тех лет с Тучковой, Огаревым, старшими детьми.
Герцен скоро понял свою ошибку. Тучкова восстановила против себя его детей, и они отнеслись к ней недружелюбно, иногда и просто враждебно. Положение усложнял невыдержанный, эгоистический и резкий характер Натальи Алексеевны. Приходилось создавать семью заново, и на этом пути Герцена ждали мучительные испытания. Особенно тяжело было ему видеть, как страдал Огарев. Правда, связывающие их дружеские чувства ничем нельзя было омрачить. "Что любовь моя к тебе так же действительна теперь, как на Воробьевых горах, в этом я не сомневаюсь..." -- писал Огарев своему другу в 1861 году . Но Герцен с тревогой наблюдал, каких больших усилий стоило Огареву оправиться от перенесенных им волнений. Пугала Герцена и близость друга с простой английской девушкой Мери Сетерленд, в 1859 году случайно встреченной Огаревым на лондонском "дне"; неоднократно он пишет об этом Тучковой. В действительности же искренняя и нежная привязанность к своей новой подруге была окрашена у Огарева глубоким, светлым и благодарным чувством. Мери Сетерленд стала верной, доброй и заботливой спутницей поэта на протяжении почти двадцати лет -- до последних дней его жизни...
Тучкова вновь, как десятилетие назад, оказалась в сложном, болезненно раздражавшем ее положении. Сложившиеся в семье отношения приходилось держать в тайне от всех,-- дети Тучковой и Герцена -- дочь Лиза, близнецы Елена и Алексей -- считались детьми Огарева. Мучительная напряженность в личной жизни, неудовлетворенность семейным бытом, который никак не походил на счастье у домашнего очага, давно рисовавшееся ей в мечтах, повседневные укоры самой себе за Огарева, сложные взаимоотношения с детьми Герцена и окружающими -- создавали невыносимо тягостную обстановку для молодой женщины,--ведь Тучковой в 1859 году исполнилось всего тридцать лет. И хотя эту тягостную обстановку она сама постоянно усложняла всем своим поведением, невольно кажется, что Тучкова была скорее жертвой своей неудачно сложившейся жизни. Недаром старшая дочь Герцена, Наталья Александровна, много лет спустя, когда Тучковой уже не было в живых, писала, что о ее роли в жизни Герцена "нужно писать с осторожностью": "Нужно помнить, что она очень страдала и что все-таки ей были присущи и хорошие стороны".
Тяжелым ударом для нее явилась смерть в 1864 году обоих близнецов. Потеряв душевное равновесие, она с маленькой Лизой мечется по городам Западной Европы, терзая Герцена постоянной угрозой увезти дочь в Россию. "Я люблю Лизиного отца,-- писала Тучкова сестре на родину в декабре 1865 года,-- но многое, тяжелое лежит между нами, мы не можем вместе жить. На его месте я бы отпустила нас к вам, но он думает иначе" .
Дальнейшая судьба Тучковой сложилась поистине трагично. В 1870 году не стало Герцена, через несколько лет неожиданно кончает с собой семнадцатилетняя Лиза; в далеком Гринвиче, на руках ненавистной для Тучковой женщины, умирал Огарев... Она решает возвратиться на родину, к отцу, в Яхонтово, и летом 1876 года, после двадцати лет жизни за рубежом, вновь переезжает русскую границу. Тучковой всего сорок семь лет, но казалось, жизнь закончена,-- так много мучительно тяжелого было пережито ею; она чувствует себя, как при наступлении глубокой старости. Все в прошлом, и в то же время впереди еще более тридцати семи холодных, одиноких, старческих лет.
Все эти годы Тучкова жила воспоминаниями, "жила с мертвыми", как выразилась она однажды. Порой, по старой привычке, отрывочно и без всякой цели, она записывала, что сохранила память о далеком прошлом, но записывала для одной себя и больше всего -- о самых страшных, самых тяжелых пережитых мгновениях. В этих записях было больше болезненного самобичевания, чем рассказа о своей жизни. Написать свои мемуары для широкого круга читателей Тучкову убедила старый друг и дальняя родственница Герцена Т. П. Пассек, та самая "корчевская кузина", о которой когда-то было рассказано им на страницах "Былого и дум".
Пассек в середине 80-х годов работала над новым, третьим томом известных воспоминаний "Из дальних лет". С исключительной настойчивостью она толкала Тучкову на описание отдельных эпизодов для будущей книги, связанных с Герценом и Огаревым, присылала для нее настоящие программы глав и разделов записок. Вспоминая об этом, Тучкова писала в некрологе Т. П. Пассек: "Мало-помалу Татьяна Петровна заставила меня набросать для нее отрывки из моих воспоминаний... "Попробуй писать,-- писала мне Татьяна Петровна,-- тебе легче будет, это своего рода жизнь, все воскресает, порой катится слеза, порой светится улыбка. Не дивись, что в семьдесят пять лет работаю,-- в работе жизнь, а без дела пропадешь,-- так и стала писать". И она была права: как будто переживая прошлое, я стала спокойнее, терпеливее жить в ожидании конца..."
Несколько отрывков из воспоминаний Тучковой были напечатаны в составе записок Пассек. Но Тучкова продолжала работать над мемуарами дальше; вместо отдельных, случайных эпизодов она решила в связном повествовании рассказать о своей жизни до последнего возвращения в Россию. В 1890 году ее записки в этом полном виде начали печататься в "Русской старине".
Первые же главы мемуаров, посвященные жизни различных кругов русского дворянства, начиная с конца XVIII века, привлекли внимание читателей своими красочными характеристиками помещичьего быта, яркими образами как передовых дворян, вроде Г. А. Римского-Корсакова и галереи Тучковых, так и усадебных самодуров и крепостников. Еще большее значение имели страницы воспоминаний, на которых Тучкова обращалась к рассказу об Огареве и Герцене. Записки часто впервые знакомили читателя 80--90-х годов с неизвестными ему сторонами их жизни и деятельности. Во многих случаях они до настоящего времени остаются единственным источником наших сведений о семейном быте Герцена и Огарева, о тех или иных их встречах и знакомствах, преимущественно в период лондонской жизни. Записки рассказывали о постоянной и живой связи создателей вольной русской прессы с передовыми общественными кругами на родине и в странах Западной Европы. Правда, мемуары были серьезно ограничены в этом отношении цензурными требованиями, необходимостью умалчивать о важных сторонах политической деятельности Герцена и Огарева; известно, что многие страницы записок были в печати подвергнуты цензурным искажениям. Изъятие наиболее резких, по мнению С.-Петербургского цензурного комитета, мест производилось в "Русской старине" даже после того, как очередной выпуск журнала был отпечатан; так, десятая книга журнала за 1890 год была задержана по специальному докладу цензора, который в первых же главах записок Тучковой усмотрел "злостную клевету на Россию и правительственную власть 40-х и 50-х годов ради тенденциозного желания выставить в наиболее благоприятном свете Герцена и Огарева и весь их кружок..." Некоторые места текста, избежавшие цензурной расправы при журнальных публикациях записок. были опущены в отдельном издании 1903 года. При этом Московский цензурный комитет настаивал на мерах, которые ограничивали бы дальнейшее распространение книги,-- на ее изъятии из обращения в публичных библиотеках и общественных читальнях, из продажи на улицах и площадях и т. п. Цензурные власти с тревогой почувствовали ту силу общественного интереса, которую вызвал к себе рассказ Тучковой, казалось, о далеком историческом прошлом.
Тучкова, конечно, не обладала пониманием исторического содержания наблюдаемых ею явлений жизни, событий, лиц; в ее записках исторически важное и существенное часто оттесняется незначительными, случайными эпизодами, даже нарушающими последовательность рассказа. При подготовке отдельного издания мемуаров некоторые из этих эпизодов были опущены, однако само освещение важнейших исторических событий осталось без каких-либо изменений и дополнений. Немало в ее оценках поверхностных суждений и просто предвзятости, как, например, в описании так называемой "молодой эмиграции" 60-х годов; совершенно превратное толкование, прямо противоположное действительному развитию событий, получила роль Н. А. Герцен в отношениях с Нечаевым и его окружением (глава "1871 год"). Другие ошибки вызваны явными промахами памяти -- спустя несколько десятилетий после описываемого времени мемуаристка легко могла забыть продолжительность своего пребывания в Крыму в 1849 году (глава VI) или включить в беседу со Львом Толстым в доме Герцена... отсутствовавшего тогда в Лондоне Тургенева (глава XI).
Однако при всех своих пробелах, известной узости и односторонности в освещении событий, фактических неточностях и ошибках воспоминания Н. А. Тучковой-Огаревой позволяют современному читателю глубже понять условия, в которых проходила жизнь и революционная борьба двух крупнейших деятелей русского освободительного движения. Ее записки давно получили заслуженную популярность среди произведений русской мемуарной литературы XIX века.
Вл. Путинцев _________________ Основной форум "ДЕКАБРИСТЫ" : http://d1825.ru/
Вы не можете начинать темы Вы не можете отвечать на сообщения Вы не можете редактировать свои сообщения Вы не можете удалять свои сообщения Вы не можете голосовать в опросах
